Можно ли было оставаться «нормальным» нацистом во времена Третьего рейха?

Пожалуй, уместно начать с того, чем эта книга не похожа практически ни на что из того, что в последнее время переводилось и издавалось на русском языке о гитлеровской Германии. Её автор, Буркхард Билгер, успешный американский журналист («Нью-Йоркер», «Атлантик», «Харперс Мэгэзин», «Нью-Йорк таймс»…) немецкого происхождения, в какой-то момент решает узнать ту часть истории своей семьи, о которой ему почти ничего не известно — ему не говорили. Забегая вперёд: ему это удастся сделать. Пока же оговорюсь, что и само это желание, и его воплощение в жизнь, к сожалению, не так часто встречаются в современной России, как того хотелось бы — и уже одно это делает чтение книги очень интересным: мы получаем удивительный и трудно представимый опыт.

История почти любой семьи может быть рассказана как детектив — иле же как журналистское расследование — и сюжет книги, о которой я хочу рассказать, обманчиво прост. Буркхард Билгер начинает с того, что уже в детстве его матери существовала серая зона умолчания — биография её отца, Карла Гённера, деда автора, который в годы Второй Мировой войны жил в Германии. Казалось бы, людям свойственно хотеть знать больше — особенно о том, о чём им недоговаривают. Но первое послевоенное поколение немцев далеко не сразу стало задавать вопросы, к тому же, создав свою семью, мать автора быстро уехала в США и во многом прекратила общение со своим отцом. Впоследствии она станет профессиональным историком, но так и не спросит о том единственном, что, наверно, должно было её волновать. Буркхард Билгер ни в коем случае не осуждает мать, однако делает вывод, что, как и в большинстве случаев, только следующее поколение решилось проработать травматичный исторический опыт.

Итак, простой интерес к семейному прошлому приводит журналиста в Германию, Эльзас и Францию, где он начинает своё собственное исследование. Но при этом оговаривается, что такого любопытства очень долго не возникало у поколения его родителей, которым «было как бы не до того». В одной линии Билгер рассказывает о биографии своего деда, а в другой о том — как он о ней узнал: в своём детстве и в своём расследовании. Понятно, что обе линии сплетаются в одно целое, ведь биография может быть написана только по документам, а сохранились они далеко не все — в том числе и благодаря вмешательству той страшной истории, частью которой и был Карл Гённер.

К сожалению, без спойлеров в пересказе этого крайне увлекательного текста обойти не удастся.

Главные вопросы, ответы на которые ищет американский журналист: что именно его дед делал во время Второй мировой войны и можно ли было оставаться «нормальным нацистом»?

Время действия книги — первая половина XX века, место действия — исторический регион Эльзас, пограничный между Германией и Францией. Выдающийся — и недавно умерший — французский историк Пьер Нора неслучайно приводил Эльзас как пример «памяти о границе» в связанных с территорией «местах памяти».

Уже здесь надо одно уточнение. Дело в том, что с немецкой стороны Эльзас точно так же воспринимался «своим» пограничьем, как и с французской. Самой же исторической области, начиная с раннего Нового времени, отказывали в субъектности, так что она всегда оказывалась между двух огней. Пограничное положение Эльзаса сразу ставит ещё одну важнейшую проблему — самоидентификации. Его жители могли определять себя в равной мере и французами, и немцами, и эльзасцами. «Воспитанные в расколотой культуре, менявшие гражданство, как другие меняют место жительства, они прекрасно умели держать в голове сразу две противоречивые идеи».

Такой взгляд на региональную историю напоминает концепцию «Кровавых земель» Тимоти Снайдера, согласно которой культурно-исторические регионы, оказавшиеся между двумя противоборствующими державами, буквально истекают кровью. Самый яркий тому пример — Польша и Украина в годы Второй мировой / Великой Отечественной войн. В каком-то смысле Эльзасу повезло: происходившее на его территории никогда не было таким жестоким. Однако это не отменяет факта частого перехода Эльзаса из рук в руки.

И здесь же Буркхард Билгер делает кажущийся очень важным вывод. Именно в пограничных регионах возникали ситуации, когда от человека требовался ситуационный выбор — всё-таки в глубоком тылу проявить свои лучшие качества и пойти против режима было гораздо тяжелее. А это — или нечто похожее — и попытался сделать в какой-то момент Карл Гённер. Но как же он оказался учителем в Эльзасе?

Карл Гённер родился, вырос и жил, так сказать, на немецкой границе Эльзаса — в Херцогенвайлере. Большая деревня — а ныне маленький городок — не только пострадал от наступления капитализма, но и утратил своё собственное полуторавековое стеклодувное производство, в начале XX века фактически полностью обнищав. На это наложился ещё один фактор: Херцогенвайлер был «окраиной на окраине» и никогда не входил в крупные промышленные области.

Жизнь Карла Гённера до прихода Гитлера к власти можно назвать типичной (в том числе и трагически: потеря глаза на Первой мировой войне) — и во многом объясняющей, как стал возможен электоральный триумф НСДАП. Как и во всякой другой биографии обычного немца, здесь тоже есть постоянная колебание между «персональной историей» частной жизни — и возможностью её проекции на что-то более широкое и глубокое. Это соотносится с одной из точек нацистской пропаганды, обращавшейся к почвеннической архаике сельской жизни и критиковавший капитализм. Другой пласт, который откликался на зов национал-социализма — так называемое движение фёлькише, «народного начала» с оттенком национализма и вниманием к местным промыслам и ремёслам. По мнению Билгера, изъездившего окрестности Херцогенвайлера вдоль и поперёк, сегодня эта «провинциальность» воспринимается только как достоинство — но совсем иным положение дел было в XIX веке, когда городок оказался на обочине индустриализации. Быть может, связь здесь не прямая, и Карл Гённер не знал о том, как использовала эти факты нацистская пропаганда, однако его личная биография безусловно соотносилась с тем, как сама НСДАП представляла себе свой электорат.

Оставшись после Первой мировой войны инвалидом без работы, он принимает необычное решение пойти преподавать в школу. Сам Карл Гённер вполне отдавал себе отчёт в этом: «Ни в одной другой сфере ты не сможешь так свободно реализовывать собственные интересы… Кроме того, ты сможешь придавать форму самому прекрасному материалу, который только известен миру, — человеческой душе». Искреннее и уже послевоенное признание, но с тем же успехом оно могло быть сделано и в 1933 году, ведь тогда необходимость в «формовке души» была особенно острой. Сложность была в том, что именно профессия Карла Гённера могла оказаться и сильной, и слабой его стороной.

Будучи учителем при нацизме, он должен был транслировать соответствующую идеологию. Верно и обратное: как учитель, он мог избегать некоторых тем, в его власти было не проводить строгую идеологическую линию, которой придерживались другие учителя.

В отличие от многих других людей, Карл Гённер был весьма многим обязан гитлеровскому режиму. Вот как автор описывает едва ли не единственную фотографию своего деда, где он выглядит довольным: «Во рту у Карла трубка, а в руках он держит своего малыша, как бы «инспектируя» его. Улыбка выдаёт в нём довольного собой человека, уверенного: за этим удачным моментом последует множество других. Такой уверенности у Карла больше не будет никогда». Парадокс его связей с национал-социалистами заключается в том, что он родился и был учителем в маленьких городках, а не в огромном индустриальном центре вроде Берлина. Таким образом, принятие и принятие национально-социалистических идей проходило спокойно и тихо. Можно ли предположить, что так называемые «обычные люди» откликались на призыв национал-социализма гораздо охотнее, чем многие интеллектуалы, которых ещё надо было переубедить? По мнению автора, эта картина близка к действительности.

Приход Карла Гённера в партию был добровольным, хотя и примкнул он к ней не сразу и уж точно не был гитлеровским «старым бойцом». Важнее другое: он, судя по всему, начал испытывать симпатии к национал-социалистам уже за какое-то время до прихода Гитлера к власти — получается, что часть их взглядов он разделял. Остаётся только догадываться, какую именно. Но можно предположить, что, среди прочего, притягательная сила нацистской программы была в её намеренной расплывчатости, в общих местах, привлекавших самые широкие круги националистически настроенных избирателей.

На этом фоне уже не случайной кажется как бы профессиональная трансформация Карла Гённера. Если до Первой мировой войны он хотел быть священником, то после — учителем. Это подразумевает, что война поколебала веру молодого человека в Бога, но вместе с тем придала ему и новую. Преподавание оставалось не только способом хотя бы не умереть с голоду и заработать на жизнь — что было болезненно актуально на фоне лихорадивших Веймарскую республику экономических кризисов — но и возможностью реализовать высокую миссию. В конце концов, «Прусский учитель выиграл сражение при Садовой», положившее начало созданию Германской империи — согласно очередной апокрифической цитате «Железного канцлера».

(В действительности ставшее крылатым выражение принадлежит профессору географии из Лейпцига Оскару Пешелю, который в июле 1866 года написал в газете «Заграница»: «…Народное образование играет решающую роль в войне… когда пруссаки побили австрийцев, то это была победа прусского учителя над австрийским школьным учителем». Научная дисциплина здесь далеко не случайна: географии придавалось огромное значение для обоснования вымышленного «единства» Германии и Австрии, так сказать, по «естественнонаучным законам»).

Буркхард Билгер с горькой иронией меняет названия глав: сначала «Учитель», потом «Верующий». Новой верой для эльзасского учителя, кажется, стал национал-социализм.

«К тому времени Карл наверняка уже понимал, что его партии правит безумие, что дикая риторика Гитлера вышла за рамки политического театра и что фюрер каждое слово произносит абсолютно серьёзно». Я цитирую эту фразу не случайно, ибо речь идёт о 1940 годе, и вопрос, что и как понимал Карл, остаётся пока без ответа. Но здесь и начинается самое важное. Ведь если человек и правда понимал всё, перечисленное Буркхардом Билгером, значит, он исповедовал двоемыслие и вёл двойную игру. Понимание влекло за собой непринятие и неприятие режима, а вслед за тем и саботирование приказов. Если же человек продолжал исполнять их, он становился соучастником, ведь он осознавал их преступность. Это та самая серая зона, где были ответственность и вина, и которую — с успехом больше или меньше — уже после войны союзники попытались денацифицировать. В конце концов, как напоминает нам случай Карла Гённера (и прекрасный рассказ его внука), это всегда был выбор каждого человека в отдельности.

Буркхард Билгер продолжает: «После назначения ортсгруппенляйтером (то есть руководителем местной партийной организации НСДАП) он стал фактически главным в Бартенхайме, более могущественным начальником, чем даже мэр. Он должен был не только учить детей, но и разъяснять политику рейха их родителям и следить, чтобы те выполняли его правила».

Бартенхайм — маленький городок в Эльзасе, безусловно напоминавший Карлу Гённеру его родной Херцогенвейлер. И здесь опять мы встречаемся с двойным мышлением и поведением: учитель, ставший партийным функционером, не делал вид, что просто отбывает повинность, но при этом закрывал глаза на мелкие проступки местный жителей, а в одном случае помог вызволить человека из концлагеря:

«Он рассылал письма, в которых просил за арестантов, обвинённых в антигерманских настроениях или членовредительстве, чтобы уклониться от мобилизации. Он просил за тех, чьи фирмы были закрыты или квартиры опечатаны по политическим причинам...»

К сожалению, автор не знает, за какие именно качества его дед получил новое — и неожиданное для себя — назначение, однако известно, что интереса к партийной карьере он не проявлял. Возможно, дело было как раз в «обыкновенности»: его назначили как честного и скромного служаку. Не знаем мы и того, с какими чувствами Карл Гённер принял назначение, но впоследствии он говорил об этом так: «Во время войны каждый обязан идти, куда прикажут». Нехитрая мысль, ставшая после войны общим местом, однако справедливости ради надо сказать, что никаких особых материальных благ новая служба учителю не принесла. «Два с половиной года я нёс ответственность за две тысячи человек. Это для меня было самое счастливое, но и самое трудное время». Он писал, что напоминал себе лунатика: собственная семья отошла на второй план, пока он пытался следовать «трудной дорогой долго» — выполнять приказы, но не идти наперекор своей совести».

Собственно, в этой точке и происходит главный моральный выбор Карла Гённера. Реконструируя логику своего деда, автор пишет о том, что «уже в это время он не мог не понимать»: война близится к финалу, а гитлеровская Германия — к крушению. Следовательно, герой этой истории уже должен был задумываться о том, что будет с ним после того, как Бартенхайм и Эльзас освободят. Но это, так сказать, только половина рассуждения. Другая и столь же важная состоит в том, что даже если бы поражение Германии не было очевидно, всё равно с местными жителями надо было выстраивать нормальные отношения — хотя бы для того, чтобы снизить межнациональную напряженность в считавшимся как бы немецким регионе.

Таким образом, Карл Гённер мог руководствоваться вполне прагматическими соображениями в своей подчёркнуто мягкой политике. Вступи он в партию раньше или позже, и в обоих случаях он должен был бы выслуживаться гораздо более ревностно и не смог бы сделать то, что сделал на своём посту. В этом смысле он и правда был «нормальным нацистом». Однако было ли здесь что-то еще, кроме расчёта, пусть и не до конца осознанного? Автор считает, что да. Во-первых, полностью не исчезла религиозность. Во-вторых, рядом с ней появилась семейственность, забота о родных и близких. Эта «теория малых дел», возможно, и провела в душе Карла границы, которые он никогда не переступал.

Ключевой эпизод, вокруг которого строится историческое расследование, связан с вопросом ответственности и вины — соучастии Карла Гённера в расстреле одного жителя Бартенхайма. Несмотря на то, что он прошёл через французскую фильтрационную комиссию, а вслед за ней и через суд и был оправдан, в его деле всё равно оставалась неясность, и Билгеру было важно не только реконструировать события, но и понять, как к нему относилось население городка. В итоге это трагическое событие стало как бы лакмусовой бумажкой, проявившей все два года пребывания Карла Гённера на посту ортсгруппенляйтера. Получается, что об остальной биографии у нас остаётся возможность судить только по этому конкретному эпизоду.

После войны немецкий суд в рамках политики денацификации постановил (обратите внимание на двойное «однако»): «Однако указанную деятельность в значительной степени компенсирует ряд свидетельских показаний в его пользу». То есть Карл вроде бы не совершал преступлений, хотя возможностей для этого в Эльзасе у него было предостаточно. «Однако вышеуказанных фактов недостаточно для освобождения его от ответственности»».

Можно ли из этого сделать осторожный вывод о степени ответственности и вины? Получается, что в Эльзасе — как, безусловно, и во многих других регионах Европы — было создано чудовищное искушение воспользоваться всей полнотой власти, которая давалась в руки нацистам и их пособникам. После этого человека могли осудить или оправдать за то, устоял ли он перед этим искушением. Кажется, что многие бюрократы (и в их числе «убийцы за письменным столом») из нацистской администрации пользовались этим как своего рода порукой: соучастие в преступлениях режима сильнее всего привязывало к нему.

Проблема будущей вины и ответственности создавалась самими немцами и быстро переносилась ими в моральную плоскость. Разумеется, среди них долго — до 1942 года — никто всерьёз не предполагал, что Германия потерпит поражение. Тем самым создавалась ситуация, в которой только от человека зависело, какой он выбор сделает, если знает, что за него не последует наказания. Возможно, послевоенные суды подразумевали, что немцы осознавали, что они совершают преступления. Вот только определить эту меру было крайне трудно.

В одном из сообщений о суде над Карлом Гённером говорилось, что он являлся частью вертикали — и это снимало с него часть ответственности. Но ведь неисполнение приказа было чревато самыми серьёзными последствиями.

Были ли союзники вправе требовать от человека, чтобы, не выполняя преступный приказ, он рисковал свободой и жизнью своей — а часто и близких? Или уже сам факт законного — хотя и далеко не мирного — прихода Гитлера к власти делал всех немцев соучастниками?

Буркхард Билгер написал книгу в жанре микроистории, отказавшись разве что от обобщений — и это самоограничение, думается, к лучшему. Его интересовала прежде всего история собственной семьи, и он не брал на себя ответственность за перенос одной персональной истории на множество других. Это важное напоминание: ужасы войны и оккупации, преступления режима не должны скрывать личных судеб людей, которые часто вопреки своей воле оказывались винтиками страшного механизма.

И немного о том, почему чтение такой книги вызывает, среди прочих чувств, сожаление. В России, к сожалению, не сформировались практики личной истории. В современных семьях как будто нет желания докопаться до правды — людям «не до того». Нет и развитого краеведения, которое позволило бы обеспечить консультации со специалистами и доступ в местные архивы. Пожалуй, единственное исключение из почти отсутствующей работы с исторической памятью — попытка собрать и сохранить свидетельства о Великой Отечественной войне, но чаще всего она ограничивается справкой о боевом пути, наградах и ранениях. Пока историческая травма не проработана, она продолжает воспроизводиться в соответствующем опыте. Но рассказать личные истории не бывает поздно никогда — если мы хотим построить хотя бы немного более здоровое и нормальное общество.

На главном фото — обложка книги Буркхарда Билгера «Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии», 2025. Переводчик: Максим Шер. Издательство Individuum